Григорьева И.А. – окончила филoсофский факультет Ленинградского государственного университета (1973 г.), доктор социологических наук (2005 г.); профессор кафедры теории и практики социальной работы факультета социологии СПбГУ. Основные области научного интереса: теория социальной работы, социальная политика, управление социальным обслуживанием, социальная работа в муниципальном образовании, социальная защита пожилых в ситуации глобального старения. Интервью состоялось: сентябрь 2014-февраль 2015 г.

Начало марта 2015 года, завершено 108 интервью, но процесс бесед с российскими социологами продолжается, хотя в центр данного историко-социологического проекта постепенно перемещаются вопросы анализа уже собранной биографической информации. Еще не пришло время для разработки целостной методологии, даже основных блоков будущей аналитической процедуры, но различные фрагменты изучения и описания сделанного за десятилетие просматриваются. Найдена и «площадка» для изложения предпрограммных положений исследования – это традиционные вводки к интервью, которые я пишу при их публикации в журналах и размещении в Интернете. В моем понимании, в каждой вводке есть point для будущего развития, разматывания. А сам толчок к появлению такой «фокусной» точки дает интервью: его содержание или собственно коммуникационный процесс.

Так произошло и в интервью с профессором социологии СПбГУ Ириной Андреевной Григорьевой, но прежде, чем сказать, о самом импульсе, остановлюсь на ряде общих моментов.

Обращаясь к электронному вахтенному журналу, в котором я стараюсь ежедневно фиксировать сделанное, я обратил внимание на запись от 18 марта 2007 года. Отмечалось, что была закончена заметка о Валерии Голофасте для «Чтений» его памяти в Петербурге. Как обычно, это текст был разослан друзьям-коллегам, и там же был процитирован отклик Андрея Алексеева на него:

Во-первых, Ты, наконец, решился впервые (повод достойный!) употребить свое заветное название – «История в биографиях и биографии в истории». И кратко изложил смысл всех четырех твоих взаимопересекающихся проектов (любого из которых  хватило бы на годы жизни одного человека. <…> Во-вторых, эксклюзивный материал о Валерии – и фрагменты вашей переписки, и замечательное воспоминание К. Кузьминского, и  уцелевшие стихи Валерия (действительно прекрасные!). <…>

И. наконец, в-третьих: особая интонация этого и некоторых других твоих текстов последнего времени, которая, похоже, дает начало небывалому жанру – лирической социологии. То, что именно Тебе суждено его создавать – не случайно, ввиду твоих занятий «биографиями в истории и историей в биографиях». Радуюсь.

Не удивительно, что за восемь лет, минувших после того мейла Алексеева, я забыл об этой оценке материала о Голофасте и о предложенном Алексеевым названии жанра заметки - «лирическая социология». Своей архивной находкой я поделился с Алексеевым. И он был удивлен: «Признаться, не помню, в связи с чем я впервые употребил выражение "лирическая социология" в твой адрес. Напомни, пожалуйста». Прочитав приведенный выше текст, он вспомнил: «Кажется я употреблял также термин "лирическая социология" или что-то подобное в преамбуле к твоим американским заметкам в "Телескопе"».

Действительно, несколько лет назад я опубликовал серию эссе о моей американской жизни, пытаясь совместить в них факты и ощущение [1]. Комментируя эту коллекцию заметок, Алексеев писал: «...И опять новый жанр на страницах "Телескопа"! Жанр-кентавр, я бы определил его как лирико-социологический. Борис Докторов — математик "по происхождению", социолог по призванию, на этот раз окончательно разрушает границу между "физикой" и "лирикой". Примечательно, однако, как он это делает. Прежде всего, это проза "настроения", а не описания, переживания, а не анализа, причастности, а не деяния».

Отвлекаясь от частностей, скажу следующее: Алексеев обнаружил «лиричность» в двух видах моих социологических «продуктов»: в биографиях социологов и в анализе среды моей жизни. При этом он обозначил признаки, или природу, этой «лиричности»: свободный полет памяти и чувств на базе строгой фиксации обстоятельств места и времени событий. Биографическое эссе о Валерии Голофасте было одним из первых опытов работы в этом жанре, позже  было сделано около десятка портретов социологов и, как мне кажется, концентрация лиричности в некоторых из них даже «гуще», чем в тексте о Голофасте. В начале 2014 года, через десять лет после публикации биографической статьи о Борисе Грушине, он еще был жив и в целом ее одобрил, я написал небольшую книгу о нем, в которой попытался интегрировать опыт изучения истории отечественной социологии и представления о том, как следует рассказывать не просто о профессионале, но о человеке, посвятившем жизнь свой работе [2].

Безусловно, мне приятно привести здесь два отзыва об этой работе друзей Грушина, знавших его многие годы. В предисловие к книге В. Ядов заметил: «Предлагаемая книга — это свидетельство гражданского мужества и следования профессиональному долгу Социолога». Теперь, из письма, написанного мне Б. Фирсовым: «Можно сказать, что в данном случае ты предлагаешь некий эталон жизнеописания социолога, ограниченный возможностями твоей информационной базы». Свое мнение о книге сформулировал и редактор-асс А. Черняков, не склонный к комплиментам: «Большое впечатление производят мощный
социокультурный контекст, в который вписана эта фигура, и тщательно
проработанное личностное измерение героя книги. В результате начинаешь
Грушина не только "понимать", но и - что не менее важно - "чувствовать".Портрет явно получился».

Но, конечно же, особое значение в этом случае имеют слова Натальи Карцевой – вдовы и музы Грушина, присланные мне по завершению книги: «Дорогой Боря! Твою книгу можно посылать Церетели как заказ на памятник твоему тезке. Стоял бы он рядом с Петрушей и смотрел бы на окна своего бывшего дома. А если серьезно, то ничего из сказанного раньше добавить не могу. Замечательная книга, написанная с глубоким пониманием и времени, и героя, а главное того, чем он всю жизнь занимался и что в этой жизни сделал».

Так получилось, что в последние годы мне не удалось продолжить серию заметок о моей американской повседневности, но и эта линия лирико-социологических текстов не оборвалась. Изменился лишь жанр, размышления о жизни и окружающей меня среде стали частью активной личной переписки и автобиографических размышлений. Прежде всего имеется виду эссе «6000 дней другой жизни»; это повествование о первых 16 с лишним годах моего американского бытия[3]. Я не думаю, что социологизм во всех этих материалах исчез, ведь и мои корреспонденты, и я сам – социологи, но понятно, что усилился их личностный аспект, а значит – и лиричность.

Но все же главный продукт декады изучения истории современной советской / российской социологии – это коллекция из более сотни интервью с моими коллегами разных поколений. Образовался огромный информационный массив, представляющий возможности для анализа жизненных траекторий, судеб создателей отечественной социологии и их последователей, а также – для трактовки истории нашей науки как процесса смены поколений. После всего сказанного выше резонно задуматься, а есть ли в них следы, присущие «лирической», в данном случае, это почти синоним слова «личностной»,  социологии? И если они есть, то как эти флюиды проникают в интервью и не противоречит ли это установке на научность исторического поиска.

В моем понимании, в проведенных интервью по определению не может не присутствовать «личностность», и проникает она в интервью в процессе моего общения с респондентами. Отказ от использования метода формализованного интервью (или анкетирования) автоматически сделал возможным лишь использование принципов, технологий неформализованного интервью, а значит – и поиска схемы общения, учитывающей мое понимание характера отношений с интервьюируемыми. Подчеркну, со временем я все более последовательно отказывался от использования слов «интервью» и «респондент» и переходил к - «беседа» и «собеседник». Соответственно, и себя я вижу в роли собеседника, определяющего содержание разговора и стремящегося максимально учитывать интересы, возможности, особенности человека, согласившегося говорить со мною на весьма личную, интимную, часто очень трудную для него тему. То обстоятельство, что количество проведенных интервью весьма велико и состав группы моих собеседников разнороден, свидетельствует о том, что сложившийся метод опроса – достаточно эффективен и релевантен целям, ради которых он создан.   

Еще предстоит начертить общую схему факторов, которые необходимо учитывать при выстраивании беседы, но в качестве, очевидных, обязательных можно сразу назвать: характер знакомства с респондентами до начала интервью (от многолетних дружественных до полного незнания), возраст (старшие, ровесники, более молодые), пол (как правило, беседы с мужчинами, которых ранее не знал, завязываются легче, чем с женщинами, с которыми не был знаком), близость исследовательских областей (проще общаться с  коллегами, работающими в знакомых мне областях социологии, по-видимому, им – тоже), наличие общих знакомых, география жизни и работы моих собеседников, регулярность их ответов на мои вопросы и множество других объективных и субъективных моментов.

Я думаю, что если сгруппировать тексты всех интервью на несколько групп по степени априорной (до начала беседы) близости с респондентами, то можно будет постараться выявить различия в характере диалога с ними. Одно из таких различий – «на виду»; мое обращение к собеседнику на «ты» или «вы». Правда, и здесь не все однозначно. Известно, что процесс беседы нередко сближает ее участников, аналогичное происходит и в ходе нашего общения; бывает, оно начиналось с обращения на «вы», но затем эта форма сохраняется лишь в тексте интервью, в переписке за «пределами» интервью используется обращение «ты». Но я никогда не позволяю себе обращаться к молодым на «ты» с позиции старшего и более опытного в исследовательской практике.

Теперь о том, почему круг обозначенных выше вопросов составил тему вводки к интервью с Ириной Григорьевой. Лично мы не знакомы, более того, до начала беседы я – скорее всего – вообще не читал работ Григорьевой. 20 сентября 2014 года мне представила ее в электронном письме Елена Ярская-Смирнова, рекомендация которой для меня – весьма весома. Кроме того она написала, что Григорьева – мама Саши Дмитриевой, в то время – Председателя Санкт-Петербургской ассоциации социологов; с нею я к тому моменту уже несколько лет переписывался и был лично знаком. Конечно же, оба этих обстоятельства настроили меня на интервью с Ириной Григорьевой, и я был весьма благодарен ей за ее согласие. Вскоре  интервью оказалось лишь частью – конечно, доминирующей – нашего общения; но при этом подчеркну, сквозной темой переписки оставалась наша профессиональная деятельность.

Именно «наша», а не только Ирины Григорьевой. Я давно обратил внимание на то, что респондент, с которым мы не были знакомы до начала интервью, проявляет определенный интерес к моей биографии и к моим исследованиям. Я вижу в этом естественное стремление любого человека лучше знать собеседника, которого посвящаешь не только в свою текущую жизнь, но в собственное прошлое и в историю своей семьи. Человек, «раскрывающийся» передо мною, в моем представлении, вправе рассчитывать на взаимность, т.е. на мою открытость.

Так рождается еще одна линия «лиричности» моего метода интервьюирования. Очевидно, подобного не может быть не только в массовых интервью, проводимых при изучении общественного мнения, но и во многих собственно-биографических обследованиях.  В опросах общественного мнения,  поведение интервьюера обычно жестко регламентируется инструкциями, элиминирующими или минимизирующими проявление его индивидуальных и личностных свойств.

В биографических исследования представляется оправданным говорить о двух важнейших типах. Один – когда в функцию интервьюера входит лишь зачитывание вопросов и фиксация ответов на них, обычно это весьма формализованные вопросы, и интервьюер не обладает полномочиями изменить план беседы, даже если реакции опрашиваемого на них в высшей степени уникальны. Второй – когда в качестве интервьюера выступает сам исследователь, но он позиционирует себя (и обычно является таковым) в качестве «человека со стороны», не являющегося коллегой опрашиваемого. Примеры: политологи изучают жизнь и карьеру политиков высокого уровня или науковеды исследуют путь к своим высшим достижениям  лауреатов Нобелевских и других престижных премий.

Базовой особенностью проводимых мною интервью является то, что это – разновидность общения между коллегами, и данное обстоятельство во многом предопределяет их личностность, или «лиричность». Что к этому добавляет информация, сообщаемая Ириной Григорьевой и резко персонифицирующая наш разговор? Она – на десять лет моложе меня, и это во многом сближает социальную среду нашего бытия. Хотя она родилась и до окончания школа жила в небольшом городке на Северном Кавказе, она рано стало знакомиться и полюбила Ленинград, его центр, который она воспринимала как «совершенно инопланетную жизнь», профессорская квартира ее дяди на Большой Конюшенной с мебелью и потолками как в Эрмитаже. И я все это в своей жизни видел и прекрасно помню. Еще ближе мне те люди, с которыми Ирина общалась в годы своего вхождения в ленинградскую социологию и с которыми она работает в последние годы. Один из моих вопросов начинается со слов: «Ирина, многое и многих, о чем и о ком Вы здесь сказали, я знал».

Наша беседа началась в конце сентября 2014 года и  завершилась в начале марта 2015 года, т.е. продолжалась пять месяцев. Из-за командировок Ирины работа над интервью прерывалась, но обмен профессионально-житейской информацией продолжался. К примеру, в конце января этого года она писала: «...как поживаете, как погода зимой в Калифорнии? В Англии дождь, как всегда. Я немного подправила 1-ю часть, предбиографию, и дописала свои "хождения по работам" до 1979 г. Боюсь. получается не биография, а социальная этнография, слишком подробная. Ну что делать, если та же Конституция 1977 г. помнится мне через отражение, т.е. несколько лекций в обществе "Знание", про одну я написала».

Поскольку я всегда веду одновременно несколько интервью, а летом-осенью 2014 года их количество достигало полутора десятков, я стараюсь не торопить моих собеседников с ответами. Но при этом крайне редко задаю сразу более одного вопроса; в отдельных случаях это может ускорить работу, но такая практика нарушает логику, дух общения «лицом к лицу». Можно ли вообразить живую беседу, в которой один из собеседников говорит другому: «Сначала я спрошу тебя: “…?” а когда ты ответишь на этот вопрос, задам тебе другой вопрос: “…?”.

Мне представляется, что такая такая методология и технология биографического интервью в данном историко-социологическом проекте обеспечивает поддержку контакта между собеседниками и получение необходимой для исследования информации. Методология заключается в трактовке интервью как общения, а технология – обеспечивает комфортность беседы.

Заметка о Голофасте, упоминаемая в начале данного текста, была доработана и в начале 2008 года опубликована в «Телескопе» под названием «Валерий Голофаст. Фрагменты истории российской социологии как истории с “человеческим лицом”»[4]. Несколькими месяцами ранее в том же журнале увидела свет моя статья «Галина Старовойтова. Фрагменты истории российской социологии как истории с “человеческим лицом”» [5]. Таким образом, получается, что установка на создание истории советской / российской социологии, в которой центральная роль принадлежала бы ее создателям, которая писалась бы многими и была многолюдной (это и означает «человеческое лицо» истории) в практике исследования реализуется в рамках так называемой личностной, или лирической, социологии.  

1. Докторов Б.З. Правый поворот на красный свет светофора // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2010. № 6. С. 27-34. http://www.teleskop-journal.spb.ru/files/dir_1/article_content1328194841245820file.pdf

2. Докторов Б. Все мы вышли из «Грушинской шинели». К 85-летию со дня рождения Б. А. Грушина. М.: Радуга, 2014. http://www.socioprognoz.ru/publ.html?id=370

3. Докторов Б. Шесть тысяч дней другой жизни // Социологический журнал. 2011. №2. С. 76-95. http://www.jour.isras.ru/index.php/socjour/article/view/1207/1165.

4. Докторов Б. Валерий Голофаст. Фрагменты истории российской социологии как истории с «человеческим лицом» // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2008. № 2. С. 25-33. http://www.teleskop-journal.spb.ru/files/dir_1/article_content1208530346289952file.pdf

5. Докторов Б. Галина Старовойтова. Фрагменты истории российской социологии как истории с «человеческим лицом» // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2007. № 6. С. 8–13. http://www.teleskop-journal.spb.ru/files/dir_1/article_content1230371054493134file.pdf